Кощей
Был у меня казначей. Заведовал он всеми богатствами моими: золотом, жемчугами, камнями, кубками серебряными, винами красными, тканями редкими, цепями медными, в замке каждый камень знал, а пояс казначеев ключами от каждой комнаты звенел, пудовый.
Вздёрнул я казначея. Монету окаянный спереть хотел. Смотрел на неё нежно, как на девушку, руками обод гладил.
С тех пор стали богатства мои, как и лета, неисчислимы. Некому счёт им вести, спор давний с Горынычем застопорился. Он-то всех алчущих злата чужого пожирает.
Одного не сыскать в замке моём.
Невесты-царевны, девицы красной с грудью белой, устами нежными, девицы, весенними цветами пахнущей, песни полночного соловья тянущей.
Думал, станет она царицей мне в правлении загробном, а до тех пор по земле пусть с живым мужем рука об руку ходит.
Но не коснется седина её чела, не избороздят лукавые морщины молодость; я раньше её приберу.
И будет она беззаботна, как синяя даль и полуденная дрёма. И будет моей без остатка, ластиться доброй собакой станет.
И, покуда не отпустит девица свою жизнь земную, терем станет ей пристанищем. Покуда взгляд живой не станет мёртвым, не потускнеет душа земная, чтобы воссиять затем душой царевны. Но никто ещё не пережил безотрадного холода ледяной пустыни, раскинутой бескрайне от терема на все стороны.
Покуда я жду розы, покоятся в могилах сорняки.
Их яркость бабочки невозвратна, улетают на небо безымянными страдалицами, сломленные беспамятством. Нет среди них царевны.
И я гибну сам. Я угасаю. Я царь и раб своего бессмертия.
Ворон я, падальщик! Колдовство не дало сил, так хитростью найду, сотворю царевну. Смерть её станет — жизнь со мной. Горе её — ликование утраты всего, что дорого было.
Я возвращаю год земной жизни и все воспоминания бледной тени из терема и жду. Что для меня, бессмертного, год ожидания...
