Яблочное варенье
Насте в нос ударяет запах валериановых капель, тяжелый, удушливый, пропитавший всю бабкину квартиру.
— Я пришла! — Настя осторожно прикрывает дверь за собой, щелкает замком, ставит пакеты на пол.
— Фу-ты, чую, не шуми. Снимай скорее скороходы свои, не тащи грязь в дом.
Из глубины комнаты шаркают тапки. Бабка всегда выходит встречать, пробираясь по квартире на ощупь. Сутулая, с залепленными пластырем со зловонной мазью глазами: все надеется зрение вернуть.
Бабка втягивает носом воздух, разочарованно выдыхает.
— Опять овсянка?
Не успевает Настя ответить, бабка уже рыщет в пакетах, прямо тут, в коридоре, выуживает оттуда масло, хлеб, самое дешевое молоко, овсянку, овощи, снова складывает в пакеты, тащит на кухню.
В прихожей тут же, прижимаясь к стенке и чуть шатаясь, появляется кот, воровато оглядывается, обнюхивает, щекоча голые ноги Насти усами.
Бабка кота не любит, отталкивает ногой. А тот все льнет к ней, надеется на вкусненькое. Знает о молоке.
— Ты, Настенька, одной ногой в могиле стоишь уже, знаешь? Такая молодая девка, аж жалко, — старуха болтает тапками в воздухе, жадно принюхиваясь к томящейся на огне каше. Мысль о Настиных мучениях ей нравится: бабка мелко трясется, хихикая беззвучно.
Настя бабку игнорирует. Та старая совсем, не понимает, что мелет. Бредит.
Настя в соцработники анкету когда писала, ей выцветший рекрутер в мятом костюме сказал: "Не для слабонервных работа. Для терпеливых. Ты, наверное, накосячила где-то страшно, что за такое берешься?"
Накосячила. Накосячила. Настя таких бабок теперь может есть на завтрак, обед и ужин, лишь бы как-то искупить, замолить... Мягкое, теплое, в черной реке оставленное. Не могла никак выкормить, осатанела.
В обитую мягким дермантином дверь стучат неистово. Бабка замирает, замолкает, нервно крутит головой, падает на пол, на четвереньки, ползет в комнату, хочет спрятаться. За диван, вот он, родной, стоит, бортики высокие, схорониться меж диваном и стеной! Кряхтит бабка, втискиваясь.
Замок проворачивается.
— Я дома!
Сын вихрем влетает, мечется по квартире. Егора шатает, ему нужен опохмел срочно, вот прямо здесь. В два счета он находит старуху, выволакивает ее на свет Божий за синюю лодыжку.
— Сынок, ой, сынок, давай напою тебя, накормлю... — бабка пытается улыбаться радушно, но обветренные губы прыгают, голова трясется.
— Где она? — Егор обрывает радушие, оборачивается, нападает на шкафы, полки, переворачивает. — Где?!
Егор находит на кухне Настю, ухмыляется ей:
— Может, ты знаешь?
Настя зажмуривается, трясет головой и сжимает половник покрепче.
Наконец, Егор обращает внимание на красную жестяную банку "Сахар", откидывает крышку.
— Нашел.
В руке у Егора несколько тысячных купюр. Егор сердится, купюр не хватает. Он до копейки мамкину пенсию изучил. Снова к бабке, встряхивает ее за плечи, та клацает зубами.
— Где деньги?
— Егорушка, ты знаешь. Настюша такая хорошая девочка, так помогает, — лепечет старая, — я ей немного... На яблочки. Она добрая, я сердцем чувствую. Егорушка, ты подумай о женитьбе, тебе пора уже, взрослый лоб такой вымахал.
Егор с досады замахивается на бабку, но останавливает кулак у лица.
— Ты мне всю жизнь испоганила, сука. Я тебя ненавижу. Ненавижу! Скорее бы ты сдохла!
— Егорушка, я не...
— Лучше б ты меня оставила тогда. Зачем спасла? Я хотел умереть, понимаешь? Но нет, ты меня по кусочками собрала, ты меня огонь-водой своей живой спаивать, стравливать начала. Я выжил. Ты такого сына хотела? — лицо Егора превращается в гримасу, ему больно. Ему невыносима Явь.
— Егорушка, сыночек. Я ведь из любви к тебе. Ты мой родненький, иди ко мне, — сидя на полу, бабка тянет руки к сыну, и он льнет к ней, падая, утыкается лицом в мамины колени, ночнушка бабки мокреет от слез и слюней Егора.
— Ты в аварии погибал. У тебя смерть несколько минут была. Тебя по кусочкам хирурги собирали, суставчик к суставчику. Я тебя в больнице выхаживала, ночами не спала. Ты ведь у меня без таблеток каких поправился, на моих настойках токмо. Сыночка, полюбишь ты еще другую девушку, а Светочке земля уж три года, как пухом. Ступишь в Навь, там и встретишь ее снова.
— Нет, ты всегда меня ненавидела. Била меня, морила голодом, запирала, — уже тише сопротивляется Егор материнскому теплу.
Старуха поглаживает волосы парня, мечтая свернуть ему шею.
— Отдохни, мой хороший, — она аккуратно поднимается, шаркает на кухню. Егор остается недвижим.
Настя уже накрыла на стол. Каша еще теплая, бабка ест. С ложки падает. Изо рта падает.
— Настюша-Настюша, ты не румяна-розовощека, ты как на дне колодца родилась, со ртом полным лягушек, так и сгинешь, — впериваясь залепленными глазами в стену, продолжает угнетать бабка. — Я знаю, ты мне крысиную отраву в кашу мешаешь. Я чую. Сгноить меня хочешь, квартиру отобрать.
Настя столбенеет.
— Ты не волнуйся, уйду я скоро из тела немощного. Но и тебе недолго останется.
Перед глазами Насти некстати проносятся воспоминания о лужах бабкиной мочи вокруг унитаза, обгаженные простыни, гнойные язвы на коже, тараканы в крупах. Маленькое и теплое в реке.
— Может, оно и к лучшему. Я заслужила.
— Ты заслужила, — прожигая Настю взглядом из-под пластыря, отзывается старуха.
Бабка уходила долго, мучительно. С ней были Настя и сын. Старая бормотала бессвязно. Настя меняла наволочки, поила водой. Егор, трезвый и злой, сидел в кресле, уставившись в одну точку.
Наконец, бабка сжимает Настину руку, собирается, шепчет:
— Я одной ногой в Нави, другой в Яви, в Навь пойду, тебя заберу. Из Нави выйду, ты там останешься, там останешься, навеки сгинешь.
Бабка обмякает.
Егор поднимается и выходит.
Настя накрывает тело простыней.
Кот безразлично зевает.
Егор возвращается с кухни с банкой яблочного варенья, отдает Насте:
— Держи оплату и вали. Мамка лично яблоки закатывала. Передумаешь помирать, жри варенье столовой ложкой.
